Фашисты? Ленька увидел на тропе их серую одежду и прыгнул в заросли, но споткнулся и упал вниз лицом.
Голоса смолкли. Ленька перестал дышать, притаился.
Зашуршала трава, прошелестели раздвигаемые ветки. Кто-то остановился у самой головы. И только одна мысль мелькнула в голове: вот сейчас пнет сапогом или ударит прикладом, и тогда все!
Собрав последние силы, Ленька вскочил на ноги, но увидел перед собой седобородого старика и, ошеломленный, без памяти повалился на землю…
3
Очнувшись, Ленька с недоумением огляделся. Он лежал на полу на мохнатом овчинном тулупе, покрытый ветхим стеганым одеялом. Над головой низкий потолок, оклеенный газетами, серый от пыли и времени, слева — тесовая заборка, справа — темная бревенчатая стена с небольшим окном. На подоконнике сидел смуглый узколицый подросток и старательно чинил какую-то одежду.
Ленька повернул голову, чтобы лучше разглядеть незнакомца. Тот, заметив его движение, встрепенулся, встал. Что-то похожее на улыбку скользнуло по тонким губам.
— Дедо! — позвал он.
Откуда-то появился высокий, плечистый старик с большой всклокоченной бородой. Ленька удивленно вытаращил глаза: лицо старика показалось знакомым. Как что-то очень далекое, но отчетливо сохранившееся в памяти, вспомнилось бородатое лицо деда, выросшего в лесу.
«Да это же тот самый старик!» И в ушах Леньки опять зазвучала непонятная чужая речь.
— Што этак на меня смотришь? — прошамкал дед, протягивая костлявую руку, будто хотел погладить Леньку по голове.
Но тот отпрянул.
— Вы кто?
— Мы-то? Али не видишь? Люди.
— Чьи люди?.. За кого?
— Не понимаю, — пожал плечами старик.
— Вы наши, советские?
— А как же! Совсем советские.
— Почему же тогда, в лесу, не по-русски говорили? — заколебался Ленька.
— А так. У нас свой язык.
— Какой свой?
— Экой ты неверный! Вепсы мы. Чухари. Не слыхал?
— Не-ет…
— Видишь, мы по-русскому можем, только свой язык ловшее выходит. — Старик склонился над Ленькой. — Гляди-ко ты, какой шкилет стал! Ладно, на дорожку выбрел. Мы там сено ходим делать. Смотрим — лежишь. Потом прыгнул, потом опять лежишь. Видим, совсем худо у тебя. Вот и принесли с дедком Антипом. Сесть-то хоть можешь?
— Могу.
Ленька напрягся, но лишь оторвал от подушки тяжелую голову.
— Совсем худой! — Старик помог ему сесть, подложил за спину подушку. — Митька, принеси-ка парню поесть!..
Митька, тот самый подросток, что сидел на подоконнике, мигом выбежал из комнаты.
— Это мой внук, — пояснил дед. — А ты откуль будешь? Чей?
— Ничей, — ответил Ленька. — Сирота.
Он впервые назвал себя этим холодным, неприютным словом.
Дед вздохнул.
— Время худой… Сироты много. Потому война… Тебя как звать?
Ленька назвался.
— Егоров? Погоди, Егоровы в Пустынке есть. Не из Пустынки ли будешь?
— Нет. Я из-под Ленинграда.
— Ну! Ай-вай-вай… — Старик покачал седой головой. — Совсем далеко. Как же ты в наш край попал? Лес большой, деревни нету, силы нету… Как попал?
Ленька начал рассказывать о налете фашистов на колонну эвакуированных детдомовцев, но тут Митька принес горшок молока да большой ломоть хлеба, и рассказ пришлось прервать.
Когда горшок опустел и с одеяла были собраны последние крошки, Ленька сказал:
— Еще бы маленечко…
— Боле нельзя. Худо будет. Брюху тяжело будет… Вот лежи, потом снова можно.
Старик что-то сказал внуку на своем языке и вышел. Ленька и Митя остались одни.
— А что, в вашей деревне все… ну, эти…
— Вепсы? — подсказал Митя. — Все.
— Интересно. А я даже и не знал, что есть такой народ.
— Вепсов мало, потому и не знал. Книжек о них тоже нету.
— Скажи, как по-вашему «фронт»? — спросил Ленька после некоторого молчания.
— Так и есть — фронт. Это же нерусское слово. Оно на многих языках так.
— Ну, а «человек»?
— Ри́стит.
Ленька слабо улыбнулся.
— Чудно́!.. А «рука»?
— Кя́зи.
— А скажи: «Я хочу есть».
— Ми́на сёда та́хтойнь, — послушно перевел Митя.
— Мина сида тахтон, — пролопотал Ленька и умоляюще заглянул в голубоватые глаза Мити.
Тот смутился:
— Обожди еще… Много сразу нельзя.
— А как по-вашему «маленько»?
— Вя́хейне.
— Дай… вяхине, — совсем тихо сказал Ленька. — Хоть чуть-чуть!..
Кажется, за все дни блужданий в лесу он не испытывал такого мучительного голода, как сейчас!
Митя сдался. Он вышел в другую половину дома и скоро принес небольшой кусочек хлеба и полкружки молока.
— На! Только больше не проси: все равно не дам! До самого ужина ничего не дам.
Ленька мотнул головой в знак согласия и дрожащими руками принял драгоценную еду.
4
Семидесятилетний Федор Савельевич Кириков, приютивший Леньку, жил со своим внуком в небольшом бревенчатом доме с тесовой крышей, подернутой зеленоватым мхом. Домик стоял в центре деревеньки, называемой Коровья пустошь.
Уже на другой день Ленька узнал, что мать и двое младших братьев Мити живут в поселке Шухта, в тридцати километрах, а Митя, каждое лето приезжавший к деду, живет здесь с начала войны, то есть немногим более года.
— Дедушке одному плохо, — пояснил Митя, — вот я и остался с ним.
Митя был старше Леньки на год, ему уже пошел шестнадцатый, и Леньку удивило такое объяснение. Как можно спокойно жить в этом тихом тылу, когда война?! Может, Митя трусит? И Ленька сказал:
— А я бы на твоем месте и дня здесь не жил!
— Вот как? — усмехнулся Митя. — А куда бы пошел?
— На фронт.
Ленька ожидал, что Митя удивится, начнет расспрашивать, какие у него планы. Но ничего этого не случилось.
— Если все уйдут на фронт, кто работать будет? Кто будет давать фронту хлеб?.. Да и посмотреть еще надо, где можно больше пользы принести: на передовой или здесь.
Митя умолк, давая понять, что разговор закончен.
Леньке показалось, что Митя сказал не все, что он знает что-то такое, о чем пока не решается говорить.
«Ну и пусть!» — вздохнул Ленька. Сам он твердо решил, что недолго проживет в Коровьей пустоши. Вот окрепнет малость, наберется сил, раздобудет компас и снова двинется напрямик, через леса и болота, туда, где идут бои.
В колхозе была страдная пора, и с утра старик и внук уходили на работу. Оставшись один, Ленька подолгу лежал на тулупе, потом ходил по избе, с интересом разглядывая несколько необычную обстановку и домашнюю утварь вепсского жилища.
Изба вроде бы ничем не отличалась от русской, только окошки маленькие и непривычно низкие, да лавки вдоль стен неудобно узкие. Посуда почти вся деревянная: миски, кружки, ложки, блюда — все выдолблено из дерева; а бураки, кошелки, ведра сплетены из бересты. Только для варки ухи был чугунок, да ковшик в кадке с водой — медный.
Странными казались и стены: бревна не тесаны, и стены избы что снаружи, что изнутри одинаковы — в кругляшах. Только с уличной стороны бревна потрескались, посерели, а внутри они крепкие и коричневые.
Дверцы старинного шкафа с посудой были раскрашены тоже диковинно: по синему полю ярко-красные цветы, а в центре — бурые львы, туловищем похожие на быков.
Впрочем, Ленька очень скоро привык к новой обстановке и перестал замечать ее необычность. С каждым днем он все с большим вниманием слушал по радио сводки Информбюро, жадно читал маленькую районную газету, аккуратная подшивка которой висела на стене. И чем больше он слушал и читал, тем острей чувствовал, что жить вот так, ничего не делая, когда идет война, невыносимо. Но нужно было поправляться, копить силы.
Ленька выходил на крыльцо, смотрел на серые домишки, на пустынную улицу, по которой бродили одинокие куры да тощие собаки, и ему порой казалось, что жизнь здесь остановилась. А где-то идут бои, гибнут наши солдаты, рушатся под бомбами мирные города и села. И Леньке становилось так стыдно за свое бездействие, что у него начинали гореть уши.
Вечером в избенку приходили два старика. Один — сутулый, бритый; другой — маленький, сморщенный, хилый. Они усаживались к столу и тоже слушали сводки Информбюро. Иногда старики спорили между собой, и Ленька скоро заметил, что последнее слово в этих спорах, как ни странно, принадлежало Мите, который говорил мало, но веско, чуть-чуть растягивая слова. В такие минуты он невольно завидовал своему новому товарищу и огорчался, что Митя скрытен и что все разговоры ведутся на вепсском языке.
«И вообще, что это за люди — вепсы? — размышлял Ленька. — Может, они не желают воевать и им наплевать на все? Живут себе в лесу, как кроты в норе… Но ведь они работают, они дают фронту хлеб, — возражал себе Ленька, вспоминая слова Мити. — И сводки тоже слушают. Значит, интересуются. И даже обсуждают что-то и спорят. Но что обсуждают, о чем спорят, поди разбери, если лопочут по-своему…»
